А пожалуй, ничего здесь не беспокоит сильнее, чем утренние сумерки. Налитые свинцовой тяжестью веки так и просят сомкнуться, и есть отчего ненавидеть силу привычки, а именно - оттягивать блаженное забытье сна до последнего, пока от головной боли не захочется взвыть, пока к горлу не начнет подступать тошнота, пока Морфей, потеряв всякую надежду убаюкать упрямую девчонку своими сладкими сказками, насильно не схватит за плечи и не приложит головой к мягкой подушке. Здесь же, в этом уютном отеле, да под клетчатым пледом - сам Господь велел... Сам Он, сколько бы я не заставляла себя сомневаться в Его существовании. По крайней мере, у тебя был выбор. Этот самый выбор - он всегда есть. И все твои сомнения - не более, чем детская обида. Будто мать обделила шоколадным батончиком.
Глупо пенять на кого-то, обвинять некое мифологическое существо в собственных бедах. Сейчас, сидя в уютном кресле-качалке, согревая пальцы о кружку травяного чая, я уже ни на что не роптала. Кончилась череда слез, попыток наложить на себя руки, глупые мечты о побеге, о том, что когда-нибудь кто-то придет. Поможет. Все решит. Закончит весь этот кошмар - одним лишь звонком, одной лишь властной рукой. Только сейчас, созерцая волшебный немецкий колорит, я понимаю, насколько была глупа и наивна. Настолько, что сегодня мне даже смешно об этом вспоминать. Жалко, рассмеяться нет сил. Только усталая улыбка, чуть приподнявшая уголки губ, в кои-то веки не зовущих кроваво-красным оттенком помады. Слишком неуместно. Чересчур вульгарно. Неестественно. Никак.
Разве могла я вообразить, что такое бывает? Что привыкнуть можно, по сути, и к самому кошмарному, что только может с тобой произойти. Что даже при бешеной свистопляске жизни можно найти настоящее успокоение души. Что, о чудо, есть на свете такие места, которые залатают покалеченное сердце, воспаленный разум, и дадут настоящее ощущение Жизни. Я жива! Я все еще жива. Все еще...
Оттого я так отчаянно борюсь со сном. Мне до безумия хорошо. Мне чертовски хочется насладиться каждой минутой, секундой каждой, уловить пролетающие мгновения, запомнить все эти запахи, все эти еле слышимые предрассветные звуки. Впервые за очень долгое время, мне хочется жить, а не влачить жалкое существование. Имя собственное я желаю смаковать на языке, как спелую ягоду, цедить, как патоку. И неважно, что мне оно кажется колючим, да еще и с привкусом непереносимой горечи. Маргарита... Каждая буква отдается в сердце чарующей музыкой, серебряным и ласковым перезвоном. Вряд ли бы кто-то смог произнести его в точности так же, как мне того хотелось. И конечно, ни одна живая душа не узнает, откуда оно у меня - столь прекрасное и манящее, почти колдовское. Для этого надо в душу залезть, умело окунувшись в омут глаз, что, как известно, зеркало... Вот только... У меня нет глаз. Особенно для всех тех, кто ради праздного любопытства пытался единожды в них утопиться.
Я снова улыбаюсь. Мне хорошо...

Мне нравится, когда прохладные струи бьются по моему телу. Мне нравится эта непозволительная роскошь - принимать душ не по утрам, как положено нормальным людям, а тогда, когда мне вздумается. Казалось, что такая чудинка, причудливая особенность, сделает меня уникальной, ни на кого не похожей. Конечно, я знала, что это не так. Но и конечно, мне нравится иногда тешить свое самолюбие подобными пустяками. А ведь всего-навсего хочется прийти в себя после долгого сна.
Странно протекает моя поездка. Странно, что ни одну достопримечательность, ни одну познавательную экскурсию мне так и не довелось посетить. Но у меня останется гораздо больше, чем пустяковые сувениры и куча бесполезных фотографий в телефоне. У меня будет сама Ночь, плавно переходящая в утро, юный робкий рассвет. А все эти улочки-переулочки, места, памятники, архитектура... Не так уж много в своей жизни я видела незнакомых городов. Знать не знаю, сколько еще увижу. Но один интересный факт усвоила очень хорошо: город может быть каким угодно - культурным, помпезным, богатым, оживленным, развитым, тихим, живым, гостеприимным... Но если во мраке ночи, что накладывает на этот город причудливый грим, изменяя до неузнаваемости, если в таинственном мраке так и не смогла ты проникнуться красотой незнакомых мест - уезжай оттуда. Чем скорее, тем лучше. Не твое это. И даже больше - невзлюбил тебя город. И отныне на каждом шагу будет подстерегать тебя опасность. Пока не будешь ты бежать, куда глаза глядят, напрасно ища спасения, спотыкаясь на ровном месте, скитаясь за руку с молчаливым незнакомцем. Когда-то меня таким жестоким образом невзлюбил Неаполь. Даже скидки не сделал, беря в расчет мое итальянское происхождение. Сколько бед мне пришлось тогда пережить, сколько страха натерпеться! То место, где живу я сейчас - оно полностью ко мне равнодушно. И неизвестно даже, что хуже - тонуть в паническом страхе, или же курить у окна, раздирая душу серыми когтями тоски. Знать - ты никто, даже не винтик в какой-то уродливо-чудовищной конструкции. Так лишь, отчаянная выброшенная гайка, хоть еще и не ржавая, но уже никому не нужная. Нет, в этом удушливом, равнодушном Берлине иногда все же обо мне вспоминали. Те, кто устал от вечных упреков истеричных жен. Те, кто настолько закомплексован, что даже не осмелятся сказать понравившейся девушке "привет". Да и просто те, кто все еще наивно верит, что любовь и чувства - это все продается и покупается. Ни с одним из них я никогда не пыталась спорить, доказывать что-то, в особенности, их неправоту. "В обязанности жрицы любви это не входит," - так говорила Луизерль, наша старшая. Меня всегда забавляла эта дама без возраста, которая все еще пользовалась небывалым спросом у мужчин. Стать проституткой может каждая. Для этого нужно лишь шире раздвигать ноги и вовремя имитировать оргазм. А мы - нечто более особенное. Усвойте, пожалуйста, разницу.
Не хочется думать, что спустя долгие унизительные ночи эта разница все же была закреплена в моем сознании и более чем усвоена. Не хочется вспоминать, как докатилась я до такой жизни (эти слезливые рассказы лучше приберечь для исповеди в больничной палате, перед смертью, лет в сорок). Хочется лишь радоваться этой удивительной возможности вырваться в Ротенбург. Этот маленький уютный город ничуть не напоминал ханжество Пьяченцы, хищные когти и безумие Неаполя, блудливость и равнодушие Берлина. Ротенбург принял меня, полюбил такой, какая я есть. Он нисколько не пытается одомашнить меня, приручить, исправить. Он словно заботливый и внимательный партнер, и не смогла я не ощутить к нему трепетную благодарность.
Когда на стройные ножки были натянуты лайкровые чулки, а на тело маленькое черное платье, когда на тонкую шею легли жемчуга бусин, счастье мое наполняло все нутро, и, зазвучав в коридоре отеля цокотом каблуков, подарив консьержу и охраннику одну из самых легких и милых улыбок, я упорхнула на свидание к трогательно-заботливому Ротенбургу, наслаждаться его ночной красотой, скромным, но великолепным пейзажем, зная, что главное - это не то, что снаружи. А самое примечательное в этом дивном городе - его теплое внутреннее содержание.

Не верьте туристическим компаниям. Выбросите и сожгите все справочники-путеводители. Каждое знакомство с городом, будь то неспящий мегаполис, или же маленькое тихое поселение, следует начинать с души. И если не в барах, обычных недорогих забегаловках, то где же может обитать она еще - живая, трепетная душа? Разгоряченная спиртным, вырванная наружу, слитая в общие разговоры, толки и пересуды. Как еще узнать, чем дышит городок? Добры ли его граждане, радушны или, напротив - осторожны, наученные горьким опытом (да мало ли каким), и недоверчивы к чужакам и иностранцам. Разве можно отказать себе в таком познавательном удовольствии, когда табличка со странным названием "Drachen Saatgut" (которое я перевела как "Семя Дракона", что наверняка являлось чем-то вроде причудливой игры слов) так рьяно раскачивалась на ветру, когда этот гуляка-ветер, невесомо вцепившись в мои обнаженные плечи, будто нарочно подталкивает внутрь. И двери, совсем не зная о том, который час уже отмерили стрелки на циферблате, все еще открыты, все еще радушно приглашают зайти.
Это был самый настоящий немецкий паб. Не та безнадежная фикция, кои в огромных количествах имелись в центре Берлина. Стоило мне лишь переступить порог заведения, как ошеломляющая разница привела в состояние немого восторга - передо мной самая настоящая "классика жанра", то место, коими так гордятся немцы, забыв в то же время, как можно почувствовать себя в истинном пабе: расслабленно, по-свойски, будто с самой первой минуты пребывания ты уже завсегдатай. Эту чарующую атмосферу старины не испортили даже экраны телевизоров со спортивными трансляциями, да их контуры попросту стерлись, стоило мне увидеть бармена в ледерхозе и официанток-хохотушек в дирндле.
Я бы хотела поделиться всем этим накатившим весельем, как бы невзначай, как бы вдруг... Я бы хотела привезти обратно домой это исконно немецкое очарование... Но куда сильнее мне хотелось бы остаться здесь навсегда. Устроиться бы на работу, почему и не в это славное местечко? Носить такой же болотно-зеленый фартук...
Единственный одинокий столик, ожидающий хотя бы одного посетителя, сиротливо скучал в углу. Должно быть, не в чести у местных завсегдатаев одиноко подпирать колченогий стул, когда вокруг бурлит такая радостная насыщенная жизнь. Но мне хватило и этого. А потом что? Случайное соитие после смены, прямо за барной стойкой, да вон с тем молодым. Такой же случайный и скоропалительный брак с ним же. Шестеро детей, собака, откормленная до размеров здорового медвежонка... Дальше стоит продолжать? Я улыбнулась этим нереально-бредовым мыслям, отрицательно покачав головой на предложение шумных парней присоединиться к ним на пару бокалов пива. Познакомиться? Нет же... Разве ты еще помнишь, как это делается? Разве не вверглась добровольно в ту пучину, которая навеки отучила тебя подобному взаимодействию, оставляя место лишь продажному сексу? Ах, что способно сделать с людьми время! Раньше, подумать только, к горлу моментально подкатывался липкий комок, стоило признаться себе в подобной правде, горькой, словно касторка. Теперь же это вызывает лишь смиренное равнодушие. Безразличие в грубый противовес одиночеству. И лишь в редкие моменты жизни, такие, как сейчас, позволяют с головой окунуться в беззаботное детство. То, чего я всегда была лишена, и приобрела лишь сейчас, будто фантик от конфеты, с обманчивой пустотой внутри.
Пальцы, в ожидании заказанного напитка и блинчиков с вишневой начинкой, не спеша отбивали в такт зазвучавшей музыке, настолько веселой и беззаботной, что на глаза едва не накатили слезы - так это не складывалось с сегодняшними реалиями моей жизни. Я, быть может, отбросив жалостно-сиротливый стул, упорхнула бы беспечным мотыльком в развеселую хмельную компанию, что за соседним столиком, кричала "Гол!" позвонче каждого из парней и стучала пивной кружкой по деревянному столу, немедленно требуя добавки. Если бы вдруг кончики моих тонких пальцев не нащупали бы глянцевую поверхность... Меню? Нет. Не похоже. Но как здесь оказалось это?
Беглый взгляд по тесному помещению. Нет, решительно никому эта книга не могла бы принадлежать. Откуда мне было знать, почему? Может быть, название на - от удивления затаила я дыхание - итальянском языке как-то совершенно не вписывалось в местную обстановку. А быть может, мне не хотелось, чтобы у сей удивительной находки вдруг обнаружился хозяин. Который наверняка ни слова не разберет из написанного! - капризным ребенком порассудила я, жадно проглатывая несколько страниц, читая, слушая трепетный стук собственного сердца.
Что-то негромко опустилось на мой одинокий столик, должно быть, веселая официантка принесла заказ. Но мне уже было не до ароматных блинчиков, не до золотисто-терпкого пива. Боже мой... Что же это?! Откуда здесь такое?! И почему именно - здесь? Почему?
На задней обложке, если я что-то еще смогла разобрать из корявого почерка, зияло красной гелевой пастой послание, отдающее в голове отрывистыми немецкими фразами, слишком напоминающими собачий лай. Говорилось, дескать, что-то о прежнем владельце, который подобрал непонятную ему книгу в парке "Бурггартен", выудив ее после проливного дождя из вороха грязи. Были и другие записи, на моем родном языке, но все же едва разборчивые, запачканные, незнамо каких трудов мне потребовалось, чтобы вообразить себе нелегкий путь бедной книжки - из дешевого итальянского магазинчика до десятилетнего любителя страшилок, от студентки-архитектора до ворчливого пенсионера. От продвинутого тинейджера до молодой неформалки, далее - безработный инвалид и скучающая домохозяйка. После - ее сын-лингвист, отправленный в командировку, куда-то близ Польши. Кто-то привез ее и сюда, в этот тихий городок. Кто-то оставил прямо здесь, скучать и ожидать своего следующего читателя. Буккроссинг - кажется, я что-то об этом слышала... Слышала, но только никогда не понимала, как можно взять и столь безжалостно бросить прочитанную книгу, оставить ее в одиноком скверике, на ветру, под удушливым солнцем, или вот, как это случилось, под проливным дождем.
- Глупцы вы все! Как есть, глупцы! Ничем не отличаетесь друг от друга, пустые конфетные обертки! - едва не плача, воскликнула я, моментально разрушив местный колорит певучей итальянской речью. И конечно, мимо промелькнувший дирндль не смогла оставить меня в покое, как это сделали бы в равнодушном Берлине. Нет, фрау чувствует себя превосходно. Нет, фрау не нужна помощь. Только несколько листков бумаги и простой карандаш. Пожалуйста!
Ломанный язык понят, разобран и услышан. Так и есть, не отпустят они свою гостью недовольной, раздосадованной и голодной. Да, я клятвенно пообещала скушать принесенные блинчики, пока они еще горячие. Даже пообещала заказать еще, и быть может, прийти сюда завтрашним вечером. А пока мне нужен лишь лист бумаги, очень нужен...
Пусть все владельцы этого прекрасного отголоска чьего-то пера живут, как хотят. Бог им судья. Пусть будут лишены они малейшей возможности о чем-то мечтать и понимать красоту. В этом и будет заслуженное проклятие всех их жизней. Всему нынче люди знают цену, только ценить не научились ничего. Я же...
Пальцы мои беспомощно дрожали, с перекушенных губ давно стерлась яркая помада, но разве до этого мне было? Даже нитка жемчужных бус, нечаянно сжатая от волнения, вдруг предательски треснула, рассыпав бусины по деревянному полу. Это все неважно, неважно, неважно!
Беглые грифельные линии - острые, точные, где-то неаккуратно порвавшие белоснежный лист... Не было меня больше в этом заведении, никто из приветливых официанток не обращал внимания на молодую фрау Рихардт, от которой оставался лишь немецкий паспорт в моей маленькой сумке. Зачем я помню об этом? Зачем не умрет моя память? Да я пальцы свои готова была переломать, лишь бы прекратить эту вакханалию безумства, эти свои бездарные художества!
Давно случилось, в прошлой и слишком далекой жизни. Когда я, задыхаясь от боли и унижения, поклялась никогда больше не прикасаться к пишущим принадлежностям, не написать ни одной картины, даже ни овала на салфетке. Когда меня, в одной лишь изодранной рубашке, оставили ночевать за решеткой. Я лежала на ледяном полу, обдуваемая беспощадным сквозняком, а тело, изнывая от боли, так и не смогло подняться на ноги, чтобы хоть как-то облегчить мои страдания. Жаль, что я тогда выжила. Жаль, что тогда меня увидел Герберт, который сделал вскоре навечно обязанной игрушкой, подарил существование, взамен забрав полноценную жизнь. Тот, кто и выбросил меня на обочину жизни, в пучину грязи и разврата. А еще очень жалко (или теперь уже не очень?), что в доме для душевнобольных никто не верил ни единому моему слову.
- Но ведь я не сумасшедшая! Фауст... Ты был настоящим. Я не выдумала тебя, нет? Ты... был?
Капля, стекшая с лица, слегка размыла, но так и не смогла исказить мой нарисованный образ. Разве что плотная пелена застилала глаза, пока я судорожно пыталась вспомнить пароль нового почтового ящика, зарегистрированный именем Марлен Рихардт, пока, вспомнив о том издательстве, о их обязательной прерогативе - публиковать прямо на обложке мэйл-адрес каждого публикующегося автора, дрожащие пальцы набирали сообщение - зачем, для чего, разве есть какая-то разница?
Фотография создателя сего творения, который безжалостно расковырял в моей душе старую, рубцами покрывшуюся рану, и заставил ее вновь кровоточить, была почему-то вырезана. Так даже лучше! Наверняка он схож с Гаральдом Зидлером из "Мулен Руж", такой же Люцифер, без милосердия и сострадания к своим читателям!
Вы ошиблись, синьор Паскуале. Дьявол выглядит именно так...
Пробный снимок. Размыто. Слишком дрожат руки, слишком велико нарастающее волнение, вот-вот оно грозит перерасти в бурную истерику. Новый щелчок телефонной фотокамеры. Более-менее сносное изображение моего ужасающего рисунка - тот самый Фауст, сидящий когда-то передо мной в ночном гастрономе, острые линие, изображающие разбитое стекло карманного зеркальца, и повсюду - стеллажи, снующие покупатели, кафельный пол, все объято адским пламенем!
Точно знаю.
Крупным шрифтом подпись "Маргарита" поспешно уничтожена. Не стоит об этом знать тому, кто столь же равнодушно сможет оскалиться, выбросить на свалку жизни что-то важное для кого-то и ценное, как и все эти участники буккроссинга, единственные, пожалуй, его читатели.
Я так и не прочитала Вашу книгу. Потому что мне известно, чем закончилась эта история. С уважением, Марлен Рихардт.

Устремившись к небу, глаза пристально ищут диск убывающей луны. Через несколько дней она и вовсе исчезнет с небесного свода, так отчего же не полюбоваться ей, пока это еще возможно. Красиво. А и звезды здесь, кажется, намного ниже. И светят ярче, чем в Берлине. С такими не страшно заблудиться во тьме, потому как знаешь - они осветят любой путь и выведут, куда бы я ни пошла.
Ночь. Я давно уже сбила все свои биологические часы. Мой врач говорил мне, что разделение людей на "сов", "голубей" и "жаворонков" - оно более чем условно, не подкреплено никакими научными фактами, и что норма для среднестатистического человека - ложиться еще с вечера спать, и пробуждаться ранним утром. Но никак не то, что лично я ложусь спать именно тогда, когда все нормальные люди готовят себе второй завтрак. Что ж, простите меня, нормальные люди. Я посижу тихонечко в парке, и постараюсь не мешать вашим беспечным сновидениям.
Я пребываю как будто бы в иной реальности. Слишком здесь тихо, слишком хорошо, чтобы быть правдой. До состояния немого восторга доводит эта непривычная тишина, и я который день подряд благодарю свою судьбу за этот счастливый билет - возможность отправиться в Ротенбург. Пусть ненадолго, знаю же: мое счастье рано или поздно прекратится, и придется снова окунаться с головой в привычную жизнь Марлен Рихардт. Раньше от этой невыносимой жизни так хотелось сбежать подальше. Сейчас во мне живет лишь смирение. Странное, однако, существо человек. Есть ли та грань, которую невозможно было бы переступить. То, к чему нельзя было бы привыкнуть? Для меня, кажется, нет...
Конечно же, нет. Ведь существует эта пленительная темнота, завораживающая тишина, а она душу лечит, убаюкивает, как большая добрая мамка. Еще немного, и мне совсем не хочется думать о том, что будет по приезду в Берлин, каким новым унижениям я подвергнусь, сколько марок мне за это заплатят. Какая нынче разница?
- Ma dove vuoi andare, ti amo!
Ti annoi, va bene, balliamo
sei bella, ti lasci guardare
con te non c'è niente da fare...
Совершенно никакой разницы не существует, пока у меня есть этот гостеприимный теплый Ротенбург, ночное небо, и одна из любимых песен на устах. Какая странная прихоть, эта итальянская лирика: когда жизнь не оставляет места ничему доброму и светлому, никаким правильным чувствам, о коих так любят посудачить девушки, когда вся твоя страсть - поддельная, экстаз - искусственный, а любовь продажная, только и остается, что петь, очищая свою перепачканную душу.
- Gelato al cioccolato dolce e un po' salato
tu, gelato al cioccolato
un bacio al cioccolato io te l'ho rubato
tu, gelato al cioccolato.
Почему и нет? Почему бы и не о знойной красавице, которую так шаловливо в строчках песни прозвали шоколадным мороженым? В конце концов, не настолько уж у меня в жизни все так плохо, чтобы проливать по ней горькие слезы. Взять, например, Агату - у нее маленький сын лежит в больнице, и день ото дня его съедает раковая опухоль. А Луизерль? Ее не так давно нашли в канаве, с бесчисленными порезами по всему телу. Ты же помнишь, какой красивой была Луизерль? Признайся, глядя на нее, даже ты рисковала потерять свою сексуальную ориентацию. Штеффи... Нет-нет, лучше вовсе и не вспоминать, какую долгую и мучительную смерть приняла бедняжка. А у меня все не так страшно. Ну подумаешь, жизнь вполне заурядной неудачницы: сбежать несколько лет назад из родного города, чтобы вляпаться с головой в неприятности, которые расхлебывать приходится по сей день. И которые, кажется, до конца жизни не получится расхлебать.
До конца предельно короткой жизни, надо сказать. Я знала точно одно: мне не дожить до старости. Что у черта, что у Бога я буду в большом фаворе, если мне удастся протянуть хотя бы до тридцати. Ты желанна, когда молода и красива, когда твое тело изящное и жадное до прикосновений, а лицо не покрыто предательскими морщинами. У каждого, понятное дело, вкусы разные. Но сорокалетняя проститутка - это так же нелепо, как носорог в балетной юбке.
Вот только думать об этом никак нельзя. Иначе глаза будут глядеть на мир со страхом и ненавистью. А у красиво очерченных губ появится складка, выдающая абсолютное презрение. Не в чести это, ох как не в чести... Да и Герберт вряд ли будет от такого в восторге, а ведь он был добр с тобой. Помнишь, как очнулась ты в темноте и сырости? Помнишь, как тебе было страшно? Как впервые ты поняла, насколько иллюзорна твоя защищенность, и насколько тонкий тот волосок, за который подвешена твоя жизнь...
О нет, никогда мне не забыть эту чудовищную боль во всем теле, пробирающий до костей озноб, и как мои перепуганные глаза смотрели в пустую темноту. Когда пытаешься сбежать из этой реальности, убедить себя - это всего лишь страшный сон, но понимаешь: сколько ни хлопай ресницами, проснуться не получится. Этот кошмар куда как реален. Я помню, как включился слабый свет. Я помню эти непонятные разговоры, обрывки фраз, жестоких и леденящих душу. Они тогда обсуждали дальнейшую судьбу сумасшедшей пациентки, и только сейчас я понимаю, что речь тогда шла обо мне. А тогда, стоило им уйти, задыхаясь от рыданий, я так и не смогла понять ничего. Слишком тяжело было поверить в то, что в этом свободном мире, который всегда манил меня красотой, огнями и вседозволенностью, можно так легко и просто продать человека, как деревенский скот, и ладно еще, если не на мясо.
Не знаю, сколько времени провела я там. Мне и самой интересно, сколько можно продержаться без еды и воды, когда смирившийся организм перестает сходить с ума от холода и голода. А еще - как я смогла оттуда выбраться? Кажется, отворилась дверь, ослепив меня яркой полоской света, и чьи-то руки подняли меня, как нелюбимую сломанную игрушку. Я не кричала и не плакала. На это уже не оставалось сил. Хотелось лишь есть, хотелось домой, к маме, к сестре, в свою кроватку, в обнимку с медведем. А оказалась в комнате с настолько ярким светом, в настолько бешеных красных тонах, что казалось, мои глаза окажутся всерьез выжженными. Но даже и тому я была бы рада, только бы не видеть по сей день ту самую комнату.
- Да и тебя, Герберт, не видеть бы, благодетель мой ненаглядный! - отчего-то воскликнула я, видимо, забывшись полностью, и вздрогнув от своих слов, прорезавших ночную тишину, как от удара молнией. Будто его стальные глаза увидят меня и под землей, будто своей грубой рукой он снова подвергнет меня наказанию за неповиновение. Тише. Не надо так дрожать. Сказала, и сказала. Никто ничего не услышит, ты здесь совсем одна. Новый звук, и снова я вздрагиваю, но это всего лишь тренькнул мобильный телефон из недр моей сумочки. И все равно, становится не по себе - ну кому понадобилась я в незнакомом городе, неужели и здесь не будет ни минуты покоя?
Удивленно таращусь в экран. Обновляю "входящие" снова и снова, чтобы удостовериться - никакой здесь нет ошибки. Почтовый сервис сработал предельно точно - это вовсе не глюк программы. Это действительно ответное послание от господина Паскуале. Даже дыхание остановилось: где видано, чтобы труженники пера хоть когда-то отрывались от своей работы, и тем более, сподобились бы ответить на письмо читателей, коих у него, должно быть, с лихвой имеется. Или это ответственный секретарь, всего лишь выполняющий свои обязанности, считая, что приятно будет читателям поддерживать такой вот контакт с любимым автором. Пробегаюсь по строчкам, и понимаю - на то не похоже. Не мог так ответить человек, занимающийся лишь секретарскими обязанностями. Никаких пожеланий удачи, никаких сухих благодарностей, призывов покупать побольше книг (несомненно повышая тираж и востребованность). Вчитываюсь очень внимательно, пробуя вообразить себе реакцию писателя, его голос, его сосредоточенный вид, когда отвечал он на мое сообщение. Смутно получается, и страшно. Слишком уж пугает меня поразительное сходство с Зидлером. Святая Мария! Да причем же здесь...
Неважно. Что-то подсказывает, что где-то я допустила небрежную бестактность, ненароком обидела автора, а творческие метания писательских душ переносятся ох как тяжело. Неужели ты не знаешь об этом? И не оттого ли так редко показываешь кому-то собственные работы? "Я творю исключительно для себя" - плохой в этом случае аргумент, не правда ли?
Прошу прощения, синьор Паскуале, если мои слова показались вам оскорбительными. Уверяю, у меня и в мыслях не было вас обидеть.
Волнуясь, набираю текст, мысленно проговорив его в голове много раз, прежде чем оставить единственно правильный, как мне показалось, вариант. Тысяча вопросов, что тревожно повисли от полного осознания прочитанного письма, так и вертелись на языке, но не умею я столь быстро текст набирать, чтобы расспросить своего собеседника обо всем. И чем больше я пыталась подобрать ответы, тем больше я запутывалась в происходящем, тем больше странным и загадочным казалось мне входящее сообщение, и разумеется, его автор.
Этот портрет рисовала я сама на скорую руку, перед тем, как написать Вам. Но на нем вовсе не Вы, а...
Действительно, кто? "Один мой знакомый"? "Мой ночной кошмар"? Готова ли ты побожиться, что он был реальным, а не оставило его в твоей голове и сердце разыгравшееся воображение?
Это очень сложно объяснить, понимаете? Но это не можете быть Вы.
Отлично. Теперь он будет думать, что ты сумасшедшая. Но какая разница? Все равно мы никогда не встретимся.
И да, мне доводилось побывать в Неаполе. Но разве это имеет какое-нибудь значение?
Может, не стоило ему говорить об этом итальянском городе? Мало ли что... Но поздно. Палец случайно жмет кнопку "Отправить", и это действие теперь уже не отменить. Ладно. Это же вовсе неважно. Наверняка он просто так поинтересовался. Праздный интерес, не более того.